Сергей Лебедев. "Человек я насквозь русский". Фрагменты книги

Глава 1. Детство Пафнутия

«Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо – то ему и нравится, что разумно – того ему и подавай, а откуда оно идёт, – ему всё равно».

И.С. Тургенев

Вместо предисловия

Родился Пафнутий Львович 4 (16) мая 1821 года в сельце Окатово Калужского наместничества, на самой границе Московской и Калужской губерний.

Родители будущего учёного – Лев Павлович и Аграфена Ивановна Чебышевы – со своей многочисленной семьей проживали почти безвыездно в своём имении Окатово, в большом деревянном доме старинной архитектуры, с балконом и лестницей в сад.

Это была одна из обычных помещичьих усадеб средней руки – дворянских гнёзд, жизнь которых так колоритно запечатлел в своих романах петербургский знакомый П.Л. Чебышева И.С. Тургенев.

В своих знаменитых «Записках охотника» И.С. Тургенев даёт подробное описание этих калужских дворянских гнёзд по реке Истье, сцен охоты старосветских помещиков, их размеренный быт, а также показывает «натуральную» жизнь русских крестьян:

«Калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах… Калужская деревня большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью… И для охотника в Калужской губернии лучше; засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась ещё благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлётом веселит и пугает стрелка и собаку. В качестве охотника сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком…».

Заботы и радости окатовского барина

«За рекой, на горе,
Лес зеленый шумит;
Под горой, за рекой,
Хуторочек стоит».

А. Кольцов «Хуторок»

В том году после погожей майской недели зарядили обильные дожди. Выпадали они, как по заказу, ближе к вечеру, теплые и шумные. А до того страшно медленно таял последний апрельский снег.

Окатовский помещик Лев Павлович Чебышев почитал себе за правило каждое утро объезжать на своей гнедой лошади окрестные поля. Внимательным и понимающим взглядом смотрел на посевы и радовался. Теплые дожди поправят озимые, и исчезнет у него гнетущая тревога за посевы. С вечера напоенные влагой, поднимутся на пашнях зеленые озими. На косогорах буйно взойдут молодые поросли пырея, ковыля, мяты, дикого клевера.

«Хорошие нынче будут хлеба», – шептал помещик, осматривая поля.

Дел в имении невпроворот: надо бы поставить новую усадьбу, да в долги влезать не хотелось: монахи соседнего монастыря деньги дают под земельный залог, под большой рост, как договоришься, по 15-20 копеек с рубля. Усадьбу поднимешь, а как жить самому? А дворню прокормить? Опять же рост платить два раза в год слугам божьим. Соседи-помещики повторяют: ленив, дескать, окатовский барин с мужиков выколачивать оброк, добрый-де больно, коли барщину увеличивать не велит! Да разве дума о том? Истощала Калужская земля от войн и смут при государе нынешнем Александре Благословенном.

А с мужика, как ни дуйся, больше одной шкуры и плетью не сдерешь. Приказных людей, что на службе государевой, над мужиком прорва, а вот русский мужик-то один: так что, судари мои, две шкуры драть с него – озорство великое. Чуть прижмешь покрепче – мужик встрепенется, оскалит зубы по-волчьи и в дремучий окрестный лес от тягот на разбой побежит. Разорять селянина нельзя – себе же боком выйдет!

Придется с других имений сюда денег отпустить.

Не сказка, словом: хоть плюй, хоть балуй, хоть молись, хоть дерись, хоть вяжи, хоть ворожи, без денег, ясное дело, усадьбу новую не поставишь!..

…Помещик – в поле, а село Окатово по утру только - с ленцой - продирало глаза. Быстроногие чада селян соскакивали с теплой печи, нехотя прощаясь с лежанкой, задом лихо ударяли в набухшую по весне дверь и неслись, как угорелые, в студеные и темные сени вслед за облаком горячего пара из обжитой избы.

– Куда кубарем, оглашенные? Носы расшибете! Дверь, дверь-то настежь не оставляйте! Из горницы тепло уйдет! – неслось им вдогон.

Вот в сенях кадка с водой, при ней резной – в форме лебедя - деревянный ковшик: вода, правда, очень вкусная, вешняя – коли даже не ешь вдоволь, так бог даст ею напиться всласть – и лихая хворь не пристанет!

Окатово считалось селом зажиточным, крепким. Мужики крестьянствовали в нем справные, крепкие, деловитые, в себе уверенные. Не одно Окатово такое: пять окрестных сел с крестьянами теперь калужское владение гордых московских служилых дворян Чебышевых – кто только не заедет к ним, к господам, то сродственник князь, то генерал, то сенатор.

От самой усадьбы чуть проторенная дорога вела густым лесом к храму. Вековые ели и сосны перемежались стройными кокетливыми березками, закрывая собой голубизну майского неба. Бурелом, чащоба – заповедные, но при всей первозданной красоте, как известно, труднопроходимые, тяжелые места.

Лошадь привычно плелась по тропинке дорожной рысцой. Прильнув к смоляным стволам, на проезжего помещика глядели пушистохвостые белки и ловкие лесные куницы, – гибель, сколько грызунов этих разных в чащобе в ту пору было!

Шустрая белка озорно вильнула своим пушистым хвостом, кинулась неведомо куда со ствола, перелетела через тропинку, оставляя за собой россыпь иголок в косом свете: может, первый гриб высмотрела? Куница осталась одна на сосновом стволе, у дупла, что-то несколько раз цокнув вслед пушистохвостой соседке.

Большое красное солнце нависало в конце тропинки над бугром впереди, а позади, над высокими частоколами, крутыми кровлями чебышевской усадьбы забирал дымок. Это расторопный повар-француз, прозванный барской дворней - через месяц другой по приезде в усадьбу – незамысловато: «Мусью», спешил приготовить барину очередной заграничный деликатес на господской кухне, гоняя прислугу в опаске, как бы парижскому деликатесу, упаси бог, не пригореть!

Крестьянские чада уже успели порадоваться яркому майскому солнцу, выбежав на крыльцо. Помахав ему руками, они здесь же, у крыльца, с детской непосредственностью справили малую надобность и теперь жались на холодном пороге, передразнивая сидевших на высоком тыну галок и ворон.

Было студено. Зябко. «Но как славно птицы поют! Хорошо им: они летать умеют! И тепло у самого солнышка!» - думалось быстроногим сорванцам.

Чада неловко прыгали с ноги на ногу, прогоняя дрожь, бодрые, но босые. Мелкие – как прозывалась крестьянская детвора – испокон века одежд почти не имели: пареньки в одних домотканых рубашках до колен или даже до пупка, у девчушек, кроме того, как велит обычай, голова повязана платком. Лапти, сплетенные из лыка, деревянные башмаки на весну и осень, валенки на зиму – большая радость для них. А справная одежда, что есть, - все больше по бабкиным кованым сундукам с лавандой до случая!

Орава сорванцов, наконец, озябла и бросилась со двора в теплую избу к печке погреться. В горнице было светло, по-весеннему, а оттого лучину на шестке давно по утру не зажигали. Их матушка уже заботливо стояла у печи, под черным потолком клубился теплый, сухой дым, уходя в порожнее окошечко над дверью: избу топили по старинке, по-черному. Оговорюсь: новосрубленных справных крестьянских изб в окрестных калужских селах, где топили по-белому, через трубу на крыше, была ровно половина.

Матушка крестьянских чад, молодая крестьянка Алена с обветренным, уже в морщинах, лицом, хозяйничала у печи, готовя драники с картошкой. Она умело месила тесто – ржаную муку с огородной травой – толи с мятой, толи с крапивой, толи с лебедой. После зимнего хвойного настоя на смородиновом листе это ли чадам не радость?

Родитель сорванцов, батюшка Артемий, крепыш лет сорока, хлопотал на дворе, запрягая коня в телегу. Этот крестьянский двор у соседей считался крепким, если не зажиточным: конь, две коровы, поросенок, два десятка кур, овца. Не всем дворам на селе чета. Разве что где в уезде, в соседнем селе Троицком, что в двадцати с лишним верстах от Окатово, у знатных князей Воронцовых-Дашковых, селяне так жили? Сказывают, рассказывают, сказки кладут. Ну, ладно…

Чада полезли на печь, натянули на себя старый бараний тулуп и начали друг другу шептать разные страсти про леших, водяных, ледяных, домовых, про тех, кто по ночам шуршит рядом, в подполье, не давая заснуть и вызывая тихий ужас.

– Справляйте молитву – и за стол! Кыш с печи, пострелы! – наказала им добрая матушка…

Лошадь по прозвищу Здешка несла наездника вдоль пашни в дальний край его имения. Ехать, впрочем, ему было приятно; даром что норов кобыла имела капризный. Да только в этот теплый день с полей дул сладкий весенний ветерок, звонкое пение лесных птиц веселило слух, когда он скакал по хорошо накатанной дороге.

Всю жизнь окатовский барин, как и большинство дворян в те старые годы, был помешан на псарнях и конюшнях, а, значит, трогательно заботился о процветании всего усадебного хозяйства. Без крепкого хозяйства и поохотиться не с руки, и никаких тебе обильных застолий с соседями, которые не простят подобного небрежения своему депутату от дворян…

А пока барин огляделся кругом: погода заметно поскучнела, небо со всех сторон затянуло тучами.

«Эти скромные майские деньки, вот напасть, – подумалось ему, – всегда заканчиваются окладными дождями.

Господи боже, что за край! Что за земля, чернозема кот наплакал. Не в пример тульской с орловской. Потому и пяти лет не проходит без голода. Уездный городок Боровск славен монастырем да своей ярмаркой, шумной и бестолковой. Целый полк нищих, дурачков, воров да калек, – да всё таких, что смотреть тошно. Калужское степенное захолустье. Даром что первопрестольная в семидесяти верстах…».

Пятый год он держал в своих крепких руках окатовское хозяйство. С тех пор, как оно перешло к нему в качестве приданного после женитьбы на молодой калужской красавице из дворянского рода Позняковых. Держал цепко, умело. Родом-то все они, Чебышевы, как известно, были тульских корней, да только воевал лихой корнет в здешних краях и невесту по себе заодно присмотрел сразу.

К барину с косогора летел верховой. Присмотревшись, он узнал в нем своего старого денщика казака Савельича. На Савельиче – высокая казачья папаха с озорством надвинута на сердитые брови. Ладная борода ровно расчесана и красиво уложена. Торопясь с весточкой к барину, с досады покрикивал на свою пегую лошадь, смешную, коротконогую, с раздутым пузом, с утра не подкормленную вкусным овсом.

– Не спи, нечистый дух! Баловать ужо не время!

Серые глаза на обветренном лице казака сияли и не могли скрыть радости.

– Что-то случилось, Савельич? Не томи, говори! А то нынче блестишь, как начищенный грош, – заволновался было помещик, но по глазам казака уже догадался, чему радуется тот.

– Барыня разрешилась. Сына вам бог послал! – крикнул, заметив беспокойство хозяина, расторопный Савельич.

Лев Павлович осенил себя крестом и понесся по полю галопом. Казак потянулся за ним следом. Через полчаса они въехали во двор окатовской усадьбы…

>> Продолжение: "Руки в соку облепихи" >>

© С.Л.Лебедев